31 мая — день рождения Константина Паустовского. Его рассказы о природе мы помним с детства. Но с той же наблюдательностью и любовью, как о лесах и пустынях, писатель рассказывает и о другой части своей (и нашей!) среды обитания — типографии.
Пусть дата не круглая, мы решили вспомнить несколько моментов из жизни писателя, описанные им самим.
Паустовский родился в Москве в 1892 году, потом переехал с родителями в Киев, и там, ещё будучи гимназистом, начал писать рассказы и сотрудничать в редакциях газет. Нуждаясь в заработке, работал корректором, потом репортёром. В самом начале 1920-х он оказался в Одессе и работал в газете «Моряк», где тогда же сотрудничали Ильф, Бабель, Багрицкий.
В своей автобиографической книге «Время больших ожиданий» Паустовский подробно рассказывает о тех временах. Вспоминает и о типографии, в которой газета печаталась. Что и говорить, такой внимательный наблюдатель жизни как Паустовский понимал толк в полиграфической романтике:
«По вечерам я часто заходил в типографию проверить, как верстается
очередной номер, поболтать с выпускающим Изей Лившицем и метранпажем
Суходольским и вообще подышать воздухом типографии.
Со времени работы в “Моряке” я пристрастился к типографиям. Даже запах
краски и свинца был для меня “сладок и приятен”. Я полюбил наборщиков, их
насмешливость, их обширные, хотя и случайные, познания, их безжалостные
оценки и даже самую манеру набирать, покачиваясь около наборных касс, как
качаются мусульмане, совершая намаз или читая коран.
Темные, пыльные, низкие типографии, сырые оттиски, гул плоских печатных
машин, пачки разноцветных бандеролей, рулоны бумаги, традиционные яростные
схватки с корректорами, остывающий чай на подоконниках, вазон с геранью на
окне, запах ее шершавых листьев – все это представлялось мне в несколько
романтическом ореоле, очевидно потому, что здесь рождались газеты и книги,
географические карты и афиши, календари и расписания пароходных рейсов.
Кажется, я никогда не забуду черный и липкий от краски, грубый
деревянный стул у открытого окна типографии. За окном, за железной ржавой
решеткой, висели, чуть поникнув от зноя, листья каштанов. Не забуду лиловый
блеск на асфальте во дворе и сырую гранку с оттиснутыми на ней строчками
стихов неизвестного мне поэта:
Закаты в августе!
Плывут издалека
Полей дыхания и ветерки тугие,
И снежные встают над горем облака,
Такие белые, что даже голубые…
На полях корректор написал жирным синим карандашом: “Не над горем, а
над морем”. Я прочел эту отметку корректора и подумал, что наборщик ошибся
не так уж плохо. Почему не могут встать над человеческим горем облака, как
образчик умиротворяющей красоты, как отвлечение, врачующее сердце?»
Константин Паустовский (крайний слева) в редакции газеты «Моряк»
Совсем с другим настроением, но с той же наблюдательностью натуралиста, Паустовский пишет о смутных петлюровских временах. Это уже из другой, но тоже автобиографической книги «Повесть о жизни». Здесь типографские реалии фигурируют уже не в романтическом, а в авантюрном ключе:
«Фальшивых денег было так много, а настоящих так мало, что население молчаливо согласилось не делать между ними никакой разницы. Фальшивые деньги ходили свободно и по тому же курсу, что и настоящие.
Не было ни одной типографии, где наборщики и литографы не выпускали бы, веселясь, поддельные петлюровские ассигнации — карбованцы и шаги. Шаг был самой мелкой монетой. Он стоил полкопейки.
Многие предприимчивые граждане делали фальшивые деньги у себя на дому при помощи туши и дешевых акварельных красок. И даже не прятали их, когда кто-нибудь посторонний входил в комнату.»
А чего стоит описание революционной Москвы:
«Холодную весну 1917 года сменило душное лето.
Жаркий ветер гонял по мостовой вороха измятых и рваных газет. Почти каждый день в Москве появлялись новые газеты, иногда самых необыкновенных направлений, вплоть до теософских и анархических с лозунгом: «Анархия – мать порядка». Эти шумные и большей частью безграмотные листки жили всего один-два дня.
Ветер трепал на стенах десятки то обличительных, то призывающих к благоразумию воззваний. Воздух был пропитан керосиновым запахом типографской краски и ржаного хлеба.»
И ещё, немного спустя:
«Восемнадцатый год пришел в оттепелях, в сером снегу и под таким мглистым небом, что дым из заводских труб доходил до облаков, останавливался и расползался под ними во все стороны тяжелыми клубами.
На московских улицах все так же пахло типографской краской, а на стенах висели сырые обрывки газет и плакатов.
Сверху на все эти бумажные клочья клеили декреты Советского правительства. Они были отпечатаны на рыхлой серой бумаге.»
Ну кто из нас замечает, на какой бумаге отпечатаны хотя бы те рекламные листки и листовки, афиши и объявления, которыми уклеены все столбы у любого метро?
А надо бы, по пути к нашей типографии на Шаболовке хоть иногда ненадолго становиться, осмотреться по сторонам, приглядеться пристальнее к окружающему миру и, не слишком глубоко втягивая носом густо замешанный на выхлопах воздух, принюхаться — а не пахнет ли в городе типографской краской? И на досуге перечитать что-нибудь из «взрослой» прозы Паустовского.
